|
Отряд полковника Н.В. Орлова и адмирал Колчак, Харбин, 1917-1918 гг. Часть 2
Материалы Александра Петрова о развертывании Белого движения в полосе отчуждения КВЖД в конце 1917 – начале 1918 годов http://ruguard.ru/forum/index.php?topic=308.0;wap2 по воспоминаниям полковника Николая Васильевича Орлова "Смутные дни в Харбине и Адмирал Колчак" (Государственный Архив Российской Федерации, Ф. Р-5881, Оп. 2, Д. 549, Л.Л. 1-60).
7-го марта на Соборной площади г. Харбина был устроен грандиозный парад, на котором молодые части Орловского отряда щеголяли своей безукоризненной выправкой. "Выйдя на площадь, они выстраивались и занимали указанные места. Пехота стянулась в резервную колонну, правее стала артиллерия, а во второй линии развернула свои эскадроны конница ротмистра Враштила". Принимал парад представитель японской армии генерал Накашима, которого сопровождал консул Г.К. Попов. Затем "раздались звучные команды: "Парад, смирно! Слушай, на караул!" Оркестр заиграл встречный марш. В строю все замерло. Навстречу генералу, с шашкой подвысь, выступила высокая фигура Начальника отряда; последовал обычный салют, а затем рапорт". Японский генерал вместе с полковником Орловым обошел строй частей, после чего отряд прошел перед ними церемониальным маршем. Состоянием отряда Орлова генерал Накашима остался доволен, в результате чего последовало распоряжение о снабжении отряда из складов в Чаньчуне японским оружием (винтовки, орудия и пулеметы), снаряжением и боеприпасами. Вместе с оружием прибыли и инструктора, которые должны были обучить Орловцев стрельбе из японских пулеметов.
Примерно в это же время в Приморье проследовала через Харбин возвращавшаяся с фронта Уссурийская казачья дивизия. Ее начальник генерал Б.Р. Хрещатицкий и штаб дальше с полками не поехали, а остались в Харбине. В числе штабных офицеров оказались: полковники Маковкин, Иконников, Плешков, - сын генерала М.М. Плешкова; уже в Харбине к ним примкнул подполковник Акинтиевский. Их услугами и решил воспользоваться генерал Хорват для создания полноценного штаба. Прежний Штаб подполковника Никитина был упразднен, а вместо него был создан Штаб Российских войск. При этом во главе всего движения решено было поставить бывшего командира 1-го Сибирского армейского корпуса, кавалера ордена Св. Георгия 4-й степени, старого боевого генерала Михаила Михайловича Плешкова, вызвав его для этой цели из Никольск-Уссурийска; должность начальника штаба при нем занял генерал Хрещатицкий, остальные офицеры бывшего штаба Уссурийской казачьей дивизии также получили заметные должности в новом штабе.
Орлов утверждает, что факт приезда генерала Плешкова от него намеренно скрыли, из-за чего он не смог выставить почетный караул для встречи генерала. Плешков обиделся, и Орлову пришлось лично прибыть к генералу с извинениями и необходимыми разъяснениями. Казалось, инцидент был исчерпан. Однако полковника Орлова ожидали впереди новые неприятности. Так, в свое время им было поручено штабс-капитану Меди сформировать на станции Мулин 4-ю роту отряда. И вот теперь штабс-капитан Меди, узнав о приезде генерала Плешкова, направил ему приветственную телеграмму, назвавшись в ней "начальником 2-го Особого отряда", независимого от отряда Орлова. Именно так и было объявлено по этому поводу в приказе генерала Плешкова. Оскорбленный Орлов добился отмены этого приказа, тогда уже обиделся штабс-капитан Меди и со всеми своими чинами перекочевал к атаману Семенову. Там он "сразу же занял высокую должность Начальника военных сообщений и преуспел в чинах до генеральского включительно".
За этим последовали новые неприятности, - мелкие, но весьма чувствительные для самолюбия Орлова и чинов его отряда. "В первый же день своего вступления (в должность – А.П.) генерал Плешков установил ежедневный наряд довольно солидного караула для личной охраны и выставления у входа в квартиру почетных парных часовых. Правда, последнее предусматривалось воинским уставом былого времени и ничего необыкновенного в этом не было. Но на деле создалось щекотливое положение: молокососов-ординарцев генерала очень забавляло, как стоявшие в роли часовых офицеры отдавали им честь, делая приемы винтовкой по-ефрейторски "на караул", и все время они умышленно шмыгали перед ними для своего удовольствия. Это страшно нервировало всех в отряде, так как по наряду приходилось отбывать эту повинность не только молодежи, но и более солидным чинам, несшим службу в строю рядовых. Генерал, конечно, в эти тонкости не вникал. Однако у Орловцев сразу же зародилось неприязненное чувство к Штабу Российских войск за то, что у него не оказалось чутья сгладить подобную шероховатость".
Все ожидали мобилизации и планомерного развертывания. Но в этом отношении работа Штаба Российских войск свелась к созданию многочисленных штабов. Согласно одному из первых приказов генерала Плешкова, "Орловская пехота разворачивалась в Егерскую бригаду, в составе 4-х Егерских батальонов; конница ротмистра Враштила – в Конно-Егерский полк; артиллерия – в Отдельный артиллерийский дивизион". Одновременно последовал приказ о формировании Пластунского полка полковника Маковкина и Отдельной батареи подполковника Макаренко (которая пушек пока не имела). Но людских ресурсов для пополнения частей не было, и тогда решили вербовать китайцев: на пробу были из китайцев сформированы 4 роты пластунов. Кроме этого, было задумано формирование множества отдельных мелких частей, таких как Морская рота, Гусарский эскадрон, Пешая сотня и другие.
В результате приказ о развертывании Орловского отряда повис в воздухе, более того, поскольку все офицеры на замещение новых вакантных должностей брались, по преимуществу, из числа Орловцев, то на деле получилось даже некоторое распыление Орловского отряда.
Как известно, 7-го апреля атаман Семенов начал свой новый поход в Забайкалье; ему удалось в короткий срок продвинуться до реки Онон. Именно этот момент, по свидетельству Орлова, генерал Плешков признал "как раз подходящим для того, чтобы поехать к атаману в его владения и выяснить свои с ним взаимоотношения". Был назначен особый экстренный поезд, с Плешковым ехали генерал Хрещатицкий и весь штаб, значительный конвой из состава Орловского отряда и сам полковник Орлов. Переговоры состоялись на станции Даурия, в салон-вагоне Плешкова. Орлов описывает их следующим образом:
"К генералу Плешкову был вызван Начальник отряда. Когда он зашел в вагон, то застал здесь в числе других и атамана Семенова. Очевидно, шло военное совещание. На столе лежала карта, и предметом обсуждения служила, надо полагать, создавшаяся на фронте обстановка, но до слуха полковника Орлова донеслись лишь последние слова атамана:
- "Для успеха дела я считаю необходимым направить в сторону Нерчинска отдельный отряд с самостоятельной задачей". Говорилось это с большим апломбом, но какова должна быть эта самостоятельная задача и для какого именно успеха дела, – указано не было. Тем не менее, генерал Плешков многозначительно взглянул на полковника Орлова и проговорил:
- "Так что же, Николай Васильевич, окажем эту помощь Григорию Михайловичу!"
Эти слова застали полковника врасплох; он не был посвящен в боевую обстановку, но, несмотря на это, решение же приходилось принимать немедленно. Сам Орлов считал затеянное Семеновым наступление очередной авантюрой и не желал даром губить свой отряд. Но и не подчиниться Плешкову, чья просьба была равносильна приказу, он не мог. Все что ему оставалось в этом случае, это предложить направить свой отряд в бой целиком, под своим личным руководством. Но и это предложение было отвергнуто. "Генерал Хрещатицкий тоном, не допускающим возражений, заявил:
- "По соображениям политическим этого сделать нельзя, нужно выслать конницу ротмистра Враштила с артиллерией".
С болью в сердце полковник Орлов вынужден был подчиниться этому приказу. Он считал ротмистра Враштеля молодым, горячим и увлекающимся человеком, мало подходящим на роль командира отдельного отряда.
"В состав отряда ротмистра Враштила, кроме конницы, входили батарея капитана Ломиковскаго, инженерная полурота, 4 грузовых машины, санитарный отряд. Инженерная полурота предназначалась для устройства тыла и связи; поэтому она была снабжена телеграфными аппаратами и прочими необходимыми принадлежностями, также телефонами, кабелем; в её рядах, кроме саперов, были опытные телеграфисты. На оборудование санитарного отряда также было обращено должное внимание. Во главе стоял опытный врач доктор Паталов; помощником его был один из младших военных врачей; затем были назначены фельдшера, санитары, сестры милосердия. Отряд имел 3 классных вагона; при них аптека с запасом медикаментов и перевязочных средств, запас белья, одежды и пр."
Отряд отбыл на станцию Даурия, а вскоре пришли известия, которые подтвердили дурные предчувствия Орлова:
"Как и следовало ожидать, ротмистр Враштил прельстился атаманскими посулами. Молодую голову затуманили широкие перспективы: снились заманчивые развертывания в дивизию, корпус … А атаман изощрялся, он убедил ротмистра переформировать батарею в конно-артиллерийский взвод, выделив, таким образом, две пушки; также под благовидным предлогом отобрал инженерную роту, грузовики. И вот конный отряд налегке ринулся вперед. Удача повсюду ему сопутствовала. Сопротивления почти нигде не оказывалось. Ротмистр Враштил захватывал деревни, поселки и все глубже продвигался к Нерчинску. Это были налеты, партизанские действия. Пока все было хорошо, от ротмистра Враштила не было никаких донесений Начальнику отряда. Связь совершенно порвалась. Да и отношение самого атамана было довольно странное: договориться с ним Штабу Российских войск так и не удалось. (…) Орловцам стала ясна вся хитроумная затея атамана: он использовал приезд генерала Плешкова, выманил некоторые силы и ими собирался завладеть. Это ни от кого не скрывалось. Атаман действовал открыто. Началось с инженерной полуроты. Приемы были старые, испытанные: сыпались щедрые посулы, обещания. Стоявший во главе полуроты штабс-капитан Квятковский ими прельстился, перешел к атаману сам и склонил к этому часть своих людей; при этом не преминул захватить телеграфные аппараты и все прочее имущество полуроты. Забраны были и грузовики. Остальные Орловцы не сдавались. Завязалась глухая борьба. Под видом больных доктор Паталов стал отправлять в Харбин всех стремившихся выбраться из Семеновского плена".
Таким образом, Нерчинский поход ротмистра Враштеля принес самому Орлову одни лишь неприятности.
Отряд полковника Орлова и Адмирал Колчак
Часть 2. Окончание.
Пасха в 1918 году пришлась на 5 мая нового стиля. А 5 дней спустя, 10 мая в Харбин прибыл адмирал Александр Васильевич Колчак. После предварительных переговоров в Пекине с Д.Л. Хорватом и российским посланником в Китае князем Кудашевым, адмирал Колчак согласился войти в обновленное правление КВЖД и одновременно занять пост Главнокомандующего всеми Российскими войсками в полосе отчуждения дороги. Александр Васильевич определял свои задачи следующим образом: скоординировать усилия уже существующих разрозненных отрядов и добиться от союзников, в первую очередь, японцев, регулярного снабжения их деньгами и оружием. При благоприятном развитии событий они с Хорватом надеялись довести численность создаваемого корпуса до 20.000 человек, 15.000 из которых можно было бы бросить в наступление в направление Забайкалья или Приморья[1]. Но для этого сначала надо было примирить и объединить под общим командованием столь разнородные части, как отряды Семенова, Калмыкова и Орлова.
В отряде Орлова известие о прибытии Колчака было встречено с огромной радостью, и весь личный состав отряда, во главе со своим командиром, подчинился ему сразу же и безоговорочно.
Полковник Орлов в своих воспоминаниях описал первую встречу с адмиралом следующим образом[2]:
«Скромность и доступность этого человека сделали его имя еще более популярным в глазах Орловцев. Он даже отказался от почетного караула.
«Этого мне не нужно», - просто сказал адмирал, - «Прошу только выставлять на ночь к моему вагону, где я буду жить, двух часовых: у меня имеется некоторая секретная переписка и за нее я очень опасаюсь».
Но штаб отряда, кроме этой охраны, по собственной инициативе назначил двух офицеров-ординарцев, которые находились при адмирале и были ему очень преданы.
Тот же скромный характер носило и самое вступление адмирала в командование. Он запросто прибыл в Миллеровские казармы, собрал всех Орловцев, вел долгую беседу, знакомился с ними, затем сказал прочувствованное слово».
На другой день Александр Васильевич дополнил свое формальное знакомство с личным составом Орловского отряда знакомством неформальным: он принял приглашение на скромную вечеринку, устроенную в 3-ей роте отряда по случаю ее праздника. Этот вечер прошел, по словам Орлова, в дружеской и непринужденной атмосфере: «его адъютанты говорили, что никогда еще не видели своего адмирала таким веселыми оживленным, каким он был в этот вечер … Адмирал с сияющим просветленным лицом, растроганный общим вниманием, чокался со всеми, отвечал на тосты тостами и, крепко пожимая руку полковнику Орлову, говорил:
- «Как хорошо у вас, дорогой Николай Васильевич! Ведь, поймите, это уголок России, это наше светлое будущее!» …»
Несомненно, Орлов здесь впадает в патетику; его воспоминания о Колчаке вольно или невольно окрашены ореолом будущего мученичества Александра Васильевича: «И, как скорбная тень, заслоняет их всех одно незабываемое лицо, с трагическим изломом бровей над горящими глазами, со складкой горечи и укора у сурово сжатых губ … Лицо адмирала Колчака, так подло преданного в руки палачей и так просто и мужественно встретившего свой роковой конец …»
Но отнюдь не все в Харбине встретили адмирала столь радостно, как он. Совсем в иных тонах отметил в своем дневнике появление Колчака барон А.П. Будберг:[3]
«Пока что про адмирала говорят, что он в очень вспыльчив, груб в выражениях, и, как будто бы, предан очень алкоголю.
Грустно, что приходится довольствоваться такими кандидатами для возглавления организующихся здесь русских войск».
В этой короткой заметке Алексей Петрович Будберг весь, как на ладони. Много в чем можно было бы упрекнуть Александра Васильевича, но никто и никогда больше, кажется, не называл его пьяницей! Однако Будберг подхватил где-то глупую сплетню, – и немедленно занес ее на страницы своего дневника. А ведь примерно год спустя Алексей Петрович занял место одного из ближайших помощников Колчака, ставшего к тому времени уже Верховным Правителем, и за несколько месяцев совместной работы успел хорошо узнать адмирала. Нет бы тут и вставить где-нибудь в дневнике фразу о том что, мол, ошибся, поверил дурным наветам, вовсе Александр Васильевич и не горький пьяница, каким представили его в Харбине «доброжелатели». Но на такое барон Будберг как раз и не был способен…
Впрочем, само стремление адмирала опереться на Орловцев никак не могло понравиться Будбергу. Буквально двумя абзацами ниже, после замечания о «преданности алкоголю», Алексей Петрович пишет: «Если же адмирал сам обопрется на атаманов и их отряды, то тогда о порядке и законе не может быть и речи…» А ведь в «атаманах» барон Будберг числил не только Семенова и Калмыкова, принявших это звание в силу казачьих традиций, но и полковника Орлова: «Разные вольные атаманы Семенов, Орлов, Калмыков, своего рода винегрет из Стенек Разиных двадцатого столетия под белым соусом, послереволюционные прыщи Дальнего Востока; внутреннее содержание их разбойничье, большевистское, с теми же лозунгами: побольше свободы, денег и наслаждений; поменьше стеснений, работы и обязанностей»[4].
Излишне говорить, что и эта характеристика страдает обычными для Будберга «перехлестами». Более того, он сам не раз раскрывает свой источник информации об отрядах Орлова и Семенова: в этот период Будберг наиболее близок был с начальником Охранной стражи генералом Самойловым и 15 апреля даже просил Самойлова назначить его в Охранной страже командиром одной из рот или помощником командира полка[5]. Как уже отмечалось мною в первой части статьи, генерал Самойлов с самого начала был настроен резко против Семенова, а после «Шарасунского похода» перенес свою ненависть на Орлова и его отряд, всячески препятствуя его развертыванию. Немудрено, что в этой обстановке барон Будберг смотрел на все сквозь «Самойловские очки», и иных эпитетов для орловцев, кроме как «банда» или «большевики под роялистским соусом», у него не находилось.
Впрочем, буквально через несколько дней по прибытии адмирала произошел неприятный инцидент, казалось бы, подтвердивший дурное мнение Будберга об Орловском отряде: в ночь на 13 мая Хабаровскими кадетами из числа Орловцев был убит бывший преподаватель Хабаровского кадетского корпуса Уманский. Орлов, осуждая подобное проявление самосуда, вместе с тем твердо свидетельствует, что сама кара постигла бывшего преподавателя вполне засужено. В дни революции Уманский принял сторону большевиков и стал в кадетском корпусе комиссаром, регулярно донося новым властям о «контрреволюционных настроениях» среди кадет. В Харбин он приехал с той же самой целью: выяснить фамилии всех бывших кадет корпуса, поступивших в Орловский отряд, с тем, чтобы Советская власть могла отыграться на их родителях, оставшихся в Хабаровске. Действительно, вскоре в Харбине узнали, что семьи некоторых кадет были арестованы и расстреляны; подозрение пало на Уманского. Официальные органы бездействовали, тогда разъяренные кадеты решили рассчитаться с Уманским лично. Его выследили и убили, а тело бросили на огородах, недалеко от городских боен. Но неопытные молодые убийцы, не удосужившись замести следы, оставили кучу улик, указывавших на их принадлежность к Орловскому отряду.
Население Харбина было взволновано вестью об этом убийстве, сочувствовавшие большевикам рабочие механических мастерских объявили однодневную забастовку, «демократическая» пресса в лице нескольких местных газет, открыла кампанию откровенной травли Орловцев. Полковник Орлов защищался, как мог, и, разумеется, все отрицал. Дело попало на рассмотрение к адмиралу Колчаку.
«Адмирал Колчак не препятствовал розыску убийц, так как это было сделано помимо его воли. Он пригласил к себе в вагон прокурора Сечкина, и в присутствии собравшихся здесь начальствующих лиц заявил о необходимости немедленно приступить к следствию и тем пресечь всякие вздорные слухи. Прокурор вошел в роль «негодующего правосудия» и разразился целой речью. Адмирал хмурился и, видимо, переживал тяжелые минуты. Тогда Начальник отряда, попросив разрешение у адмирала, обратился к прокурору:
«Мы, начальствующие лица, всегда стояли и будем стоять только за законность и порядок. Подобные самовольные расправы противны нашему духу. Казалось бы, что не могло быть и речи об ином подходе к делу. Но господин прокурор почему-то взял на себя смелость говорить здесь, точно на судебном заседании, о своей совести, которая негодует против такого насильственного акта, как убийство. А негодует ли ваша совесть прокурора, когда там в России большевики убивают не только без суда и следствия, но и без всякой вины наших отцов, матерей, жен, братьев, сестер» …
Этот вопрос до некоторой степени огорошил прокурора. Но тут засуетился и генерал Хрещатицкий; он торопливо полез в боковой карман мундира и, вытащив оттуда письмо, обратился за разрешением к адмиралу прочесть выдержки. Тот слегка кивнул головою в знак согласия и насторожился. Письмо это было только что получено генералом из Хабаровска от одного офицера, который как раз и сообщал о безвинно расстрелянных офицерах и кадетах, как жертв подлого предательства этого самого Уманскаго. Прокурор осекся, переменил позицию и уже заговорил по-иному, но адмирал Колчак оборвал его речь и предложил немедленно же приступить к делу, как то обязывает прокурорская совесть».
Судя по всему, документы, отобранные у Уманского в момент убийства, действительно, неопровержимо свидетельствовали о его шпионской деятельности в пользу большевиков. Сразу возникал естественный вопрос: почему власти не задержали и не осудили Уманского раньше, законным порядком. В конце концов, было решено «спустить дело на тормозах», но прямому и щепетильному Колчаку оно доставило немало душевных страданий.
Однако вскоре последовал другой, гораздо более серьезный и неприятный инцидент. В отличие от Орлова, атаман Семенов желания подчиниться Колчаку не изъявил и адмирал решил лично съездить на свидание с ним на станцию Маньчжурия. Это неудачное свидание в каком-то смысле стало для них роковым: если бы оно закончилось иначе, не было бы, наверное, впоследствии ни громогласного объявления Семенова о его непризнании Колчака Верховным Правителем, ни столь же поспешного и непродуманного приказа Колчака за № 61, объявлявшего Семенова изменником, подлежащим преданию военно-полевому суду. Возможно, и весь дальнейший ход Белой борьбы на востоке России тогда был бы иным... Об этом свидании оставили подробные свидетельства и Семенов, и Колчак[6]. Разумеется, эти свидетельства сильно разнятся, а зачастую и противоречат друг другу. Не могу не предложить вниманию читателя подробное свидетельство третьего участника этих событий – полковника Орлова:
«Адмирал собрался и поехал к атаману Семенову на станцию Маньчжурию. Его сопровождали полковник Орлов, офицеры-ординарцы, лейтенант флота Пешков и один из членов Д.В. Комитета, отставной моряк, старый сотрудник адмирала г. Оленин. От Орловского отряда был назначен конвой. Заведующий передвижением войск послал телеграмму на станцию Маньчжурию на имя подчиненного ему по передвижению офицера, копию – штабу атамана Семенова, о выезде адмирала. Стало быть, атаман был заблаговременно предупрежден. Но каково же было удивление, когда по приходе поезда в Маньчжурию, перрон станции оказался совершенно пустым, - адмирала никто не встретил. Ординарцы пытались узнать на вокзале, в чем дело. Там оказался артиллерийский генерал Никонов, который заявил, что атамана нет в Маньчжурии, что он, якобы, выехал в какую-то станицу. Генерал был одет по-домашнему, без оружия, и на станцию зашел как бы случайно. Однако он ввалился в вагон-столовую, где сидели адмирал и его офицеры, непринужденно поздоровался с адмиралом и уселся подле него. Но этого было мало, - генерал вынул из портсигара папиросу и собирался было уже ее закурить, да опомнился, - спросил разрешения у адмирала. Офицеры были крайне возмущены таким поведением русского генерала, но молча ждали, что будет дальше. Адмирал сидел сумрачный и также молчал. Молчал и генерал Никонов. Так длилась несколько минут эта немая сцена. Наконец, адмирал поднялся из-за стола и, направляясь к выходу, пригласил генерала Никонова следовать за собой. Они ушли в адмиральский вагон.
Тем временем, лейтенант Пешков, по собственной инициативе, произвел разведку и достоверно узнал, что атаман сидит дома, и никуда из Маньчжурии не выезжал. Ясно, что со стороны его это была демонстрация. По крайней мере, так думали Орловцы. И имели на то свои основания. Но иначе взглянул на происшедшее лейтенант Пешков. Пламенный патриот, горевший идеей служения Родине, он являлся ярым сторонником объединения всех сил, поднявшихся на борьбу с большевиками. А потому склонен был думать, что просто произошло какое-то недоразумение, которое надлежало во что бы то ни стало выяснить, пока не поздно. Эту мысль он и высказал полковнику Орлову, закончив словами:
«Пойдемте же к адмиралу, поговорим и убедим, чтобы он поборол себя и не как адмирал, а как Александр Васильевич Колчак, пошел бы к атаману! Никаких недоговоренностей между ними оставаться не должно». Трогательны были эти задушевные, искренние слова молодого лейтенанта, так пламенно ратовавшего во имя святого долга служения Родине. Полковник Орлов согласился идти к адмиралу; был приглашен и г. Оленин. Они втроем направились в салон-вагон.
Адмирал угрюмо ходил взад и вперед по вагону, видимо, душевно страдая. Увидев вошедших, на минуту остановился, взглянул на них, пригласил садиться и снова зашагал. Те первое время не знали, с чего начать, и робко поглядывали на ходившего адмирала. Наконец, один из них, расхрабрившись, стал, сначала туманно, а потом, все более и более воодушевляясь, ярко излагать мысль лейтенанта Пешкова. Адмирал, продолжая ходить, прислушивался к тому, что ему говорили, и когда пылкий оратор умолк, он остановился, на несколько секунд задумался и потом произнес:
«Хорошо, я сделаю то, о чем вы меня просите, пойду к атаману, как Александр Васильевич Колчак!» Лейтенант облегченно вздохнул и сейчас же засуетился, раздобыл фонари, так как наступила темнота; вызвал несколько человек из конвоя и адмирал, в сопровождении маленькой свиты, пешком направился к атаману на квартиру. Накрапывал дождь. Оставшиеся из окон вагона наблюдали некоторое время, как при слабом свете фонарей двигалась скромная группа, предводительствуемая человеком с великой душой … Но вот они скрылись и поползли минуты томительного ожидания. Прошло около часу времени, показавшемуся целой вечностью, адмирал возвратился; но снова угрюмо было его лицо. Видимо, смирение Александра Васильевича Колчака не тронуло атамана. Он остался тем, чем был. Даже не хватило простой воинской вежливости, чтобы проводить адмирала. Так печально закончился адмиральский визит.
Вскоре последовал приказ об отправлении поезда. Забегала станционная администрация. Перрон вдруг наполнился публикой. Были военные, но преобладал женский элемент в шляпках и в косынках сестер милосердия. Эта праздная толпа вызывающе глядела на освещенные окна вагонов. И когда поезд тронулся, шумно загалдела, а несколько дам дошло до такого неприличия, что в виде демонстрации подняло руки и показало вслед уходящему поезду кукиш …»
Здесь необходимо сделать некоторые пояснения. Сам Колчак считал и открыто говорил об этом на допросах в Иркутске в 1920 году, что соглашение с Семеновым было сорвано из-за вмешательства японцев. Перед самым отъездом адмирал имел беседу с главой японской военной миссии генералом Накашимой. В ответ на просьбы о поставке оружия, японец, по словам Александра Васильевича, внезапно задал вопрос: «Какую компенсацию вы можете предоставить за это?», причем речь явно шла не о деньгах, а о каких-то политических уступках. Колчак был возмущен этим и наотрез отказался обсуждать эту тему. В отместку Накашима, якобы, приказал Семенову ни в коем случае не подчиняться Колчаку [7]. Поведение Семенова на встрече граничило с откровенным хамством, однако, в свою очередь, и Григорий Михайлович не совсем лукавит, когда свою задержку с прибытием объясняет обострением положения на фронте. Действительно, в это время Отдельный Маньчжурский отряд развернул наступление на Читу [8], но за несколько дней до свидания, 12 мая, при наступлении на станцию Моготуй, отряд потерпел серьезное поражение и вынужден был начать отступление за реку Онон. К сожалению, ни Колчак, ни Семенов, ни Орлов, не называют точную дату свидания. Если судить по дневнику Будберга, оно должно было произойти где-то между 14-м и 18-м мая [9].
Таким образом, вопрос о подчинении Семенова отпал. Соответственно, Колчак решил направить все имеющиеся у него силы в сторону Приморья, рассчитывая, что в случае успеха и занятия Владивостока, запасов на складах Владивостокской крепости хватит для развертывания значительных боевых сил. На этом направлении уже действовал отряд атамана Калмыкова, базировавшийся на станцию Пограничная. Впрочем, отряд этот был небольшим, он насчитывал в своих рядах всего лишь 80 человек [10]. Его, как и отряд Семенова, японцы снабжали напрямую, без посредничества Хорвата и штаба Российских войск.
Но, успев уже испортить отношения с японской миссией, Колчак оказался теперь в очень тяжелом положении. Японцы натравили на него местные китайские власти, благо прямота и вспыльчивость Александра Васильевича давала им достаточно поводов для разного рода «дипломатических инцидентов». Против Колчака начались усиленные интриги также и в штабах Д.Л. Хорвата и М.М. Плешкова [11], самыми активными интриганами здесь являлись Начальник штаба Российских войск генерал Хрещатицкий и командующий Охранной стражей генерал Самойлов. Барон Будберг, как приятель последнего, также оказался в лагере противников адмирала, активно собирая все сплетни про него и добросовестно занося их в свой дневник.
Так, 22 мая он отмечал: «Был в большом штабе местного Главковерха [12]; там очень недовольны адмиралом, который по общему отзыву ничего не понимает в военном деле и совершенно не считается с наличной обстановкой; сейчас он требует немедленного похода на Владивосток и самых решительных действий; его кто-то на это подуськивает. Кроме того Семеновские «лавры» распаляют воображение новых харбинских преторианцев – отряда полковника Орлова, примкнувших, по-видимому, к адмиралу и признающих (правда, тоже постольку, поскольку) местные военные власти» [13].
|
